Мой сайт

Роджер Уолш

Вещи не то, чем они кажутся

Мы думаем, что невозможно летать, что невозможно съесть больше собственного веса, что безумие спать меньше восьми часов день, что невозможно в наше время встретить порядочного человека, что невозможно научиться управлять своим умом и чувствами – у каждого из нас есть определённая система ценностей, убеждений, каких-то суеверий. И эта довольно ограниченная система охватывает собой весь мир со всем многообразием его явлений и отношений. Только представьте: ВЕСЬ мир! Но так ли реальны те убеждения, к которым мы так привыкли? Настолько ли они верны? И если бы они были верны, почему же мы до сих пор не можем достичь полноценного успеха? Неужели вы думайте, что уже всё знаете? Даже Сократ говорил, что «знает только то, что НИЧЕГО не знает». Задумайтесь над этим. Выдержки из работы этого автора развеют многие ваши сомнения и неясности по поводу многих ваших убеждений.

Роджер Уолш – специалист по нейропсихологии, имеет степень доктора медицины и доктора философии. В настоящее время работает на факультете отделения психиатрии Калифорнийского медицинского колледжа на территории Калифорнийского университета в Ирвине. Среди его книг: «К экологии мозга», «За пределами эго».

В течение последних семи лет я жил в состоянии хронического шока и безверия; одно за другим разрушались мои самые дорогие, устойчивые, разумные, общепринятые, обыденные, принятые без доказательств и составляющие часть общей культуры убеждения. Вновь и вновь я собирался составить из осколков системы разрушенных принципов новую, более разумную систему, которая должна будет охватить неожиданные переживания и новую информацию, нанесшие такой ущерб предыдущей системе. Но вскоре эта новая, расширенная система опять оказывалась слишком ограниченной, для того чтобы охватить следующую серию переживаний. Мне пришлось признаться в том, что я просто ничего не знаю.

Я не знаю, прав я или нет, не знаю, насколько правильны нынешние самые дорогие для меня системы убеждений, предположений, взглядов на мир. Я не знаю, как работает мой ум, на какую глубину он простирается; не знаю, как его контролировать, как спастись от всеобъемлющих реальностей, которые он, по-видимому, создает. Я не знаю, что такое сознание, каковы его границы, не знаю даже, применимо ли понятие границ к сознанию или к нам самим. Я не знаю, насколько я лишен осознания или насколько способен осознавать, каковы границы познания, каковы могут быть наши способности и потенциальные возможности, не знаю, сумею ли я в точности определить мудрость и благополучие, если встречу какого-нибудь человека, значительно более мудрого, чем я.

Я действительно чувствую, что ошибался, недооценивал ум, сознание, всех нас, степень нашей погруженности в сон, когда мы бродим как слепые, захваченные индивидуальными и общекультурными иллюзиями. Я также недооценивал огромные размеры человеческого страдания, особенно размеры ненужного, преднамеренного страдания. Мне ясно, что я целиком и полностью ошибался относительно природы великих нравственных учений, что я недооценивал потенциальную чувствительность восприятия и интроспекции, а также недооценивал размеры той мудрости, которая заключена внутри нас всех.

Как же все это произошло? Дело началось с совершенно случайного вступления в ряды психотерапевтов. Часть моей аспирантской практики по психиатрии включала курс психотерапии; но, ознакомившись с научно-исследовательской литературой, я нашел в ней очень немного недвусмысленно полезного материала – и потому чрезвычайно мало поверил в психотерапию. И вот я попал в парадоксальную ситуацию: мне нужно было заниматься чем-то таким, в действенности чего я по-настоящему не был уверен. Я очутился на психотерапевтической кушетке, ожидая, что проведу несколько интересных недель, но встречу не слишком много неожиданностей и не извлеку из курса какой-либо пользы. Но едва ли можно было сильнее заблуждаться. У меня не только целой серией начались совершенно неожиданные и ранее неизвестные переживания; оказалось, что они обладают необычайной глубиной и насыщенностью, так что с того времени течение моей жизни полностью изменилось.

Мой психотерапевт Джим Бюдженталь учил клиентов развитию обостренной чувствительности к своим внутренним переживаниям и субъективному миру, а также их правильной оценке. В этом деле он обладал замечательным уменьем, и через несколько недель я начал обнаруживать у себя способность к субъективной чувствительности; как я понял, она по глубине превосходила все мои возможности. Постепенно, как я писал ранее в другом месте, у меня возникло «медленно светлеющее осознание присутствия раньше подпорогового, непрестанно изменяющегося потока внутренних переживаний. Диапазон и богатство этой внутренней вселенной изумили и продолжают изумлять меня. Через пару месяцев я начал с большей ясностью воспринимать постоянный поток зрительных образов, который с необычайной тонкостью символизировал то, что я чувствую и переживаю в каждое мгновенье. По мере возрастания чувствительности я обнаруживал, что эти образы сопровождались тонкими физическими ощущениями в теле, а сами ощущения представляли собой соматические выражения эмоций. При помощи этого «Розеттского камня» я приобрел большую чувствительность к эмоциям, появляющимся от мгновенья к мгновенью. Первоначально я был уверен в том, что внутренний мир непременно должен скрывать в себе скопления зловредных чудовищ, столкновения с которыми я избегал всю свою жизнь; теперь же я стал считать этот внутренний мир весьма привлекательным и приятным источником положительной информации».

Располагая таким повышенным осознанием в качестве инструмента исследования, я затем оказался способен более глубоко, чем когда-либо раньше, изучать свои переживания, ум, убеждения и взаимоотношения. То, что я находил, часто было совершенно неожиданным, противоречило моим собственным предпосылкам и предпосылкам традиционной культуры. Перечислю хотя бы немногие из этих открытий. Я почувствовал – по крайней мере, в пределах своей различающей способности, – что преднамеренно создаю собственные переживания. Раньше я думал о себе как о беспомощной жертве неблагоприятных эмоций, симптомов и приемов защиты; а теперь я мог наблюдать тот процесс, при помощи которого все это активно подбиралось и создавалось. Таким образом, мне пришлось признать наличие уровня ответственности, гораздо более высокого, нежели тот, который я ранее предполагал возможным.

Система моих убеждений уже до этого подвергалась серьезным ударам. И чем дальше я шел в проверке этих убеждений, тем более приходил в ужас от их способности действовать в качестве самоосуществляющихся предсказаний. Даже такие, по-видимому, физиологически предопределенные явления, как потребность сна, оказались на поверку функциями моего психологического состояния. В то время как раньше я был уверен, что мне абсолютно необходимы восемь часов сна, для того чтобы на следующий день я оказался близок к нормальному функциональному уровню, теперь я начал понимать те способы, при помощи которых я сам создавал усталость, чтобы избежать переживаний и буквально привести себя в бессознательное состояние сна. И с того самого дня, когда я впервые увидел, как создаю усталость, чтобы уйти от сознательных переживаний, я обнаружил, что ночью мне требуется меньше сна, чем раньше.

Короче говоря, я начал понимать, что мои прежние представления о себе, о природе ума, о сознании, о верованиях, о размерах наших потенциальных возможностей, а также отдельные части системы культуральных убеждений были в значительной мере ошибочными, что я серьезно недооценивал наши способности и способность ума создавать наш взгляд на мир, наше чувство «я». Этим я не хочу сказать, что весь процесс был свободен от тревоги и заблуждений, от неуверенности. Но теперь мне стало ясно, что я и многие другие сильно заблуждались в вопросе о том, кто мы такие и чем можем стать; и я твердо решил посвятить себя исследованию и попыткам понять эти потенциальные возможности, о которых ранее не подозревал.

Некоторым людям я вполне мог показаться похожим на стереотипного искателя, поглощенного своими нарциссическими исканиями; этот тип так справедливо и сурово заклеймили среди других писателей Питер Мэрайн и Кристофер Лэш. Все же этот процесс каким-то образом не казался нарциссическим, по крайней мере, был таковым не в большей степени, чем более традиционные достижения в сфере образования, на которые я потратил так много лет. Правда, в мотивации содержался значительный элемент собственной пользы, но наличествовало также и принуждающее чувство важности исследования, и эта его важность не ограничивалась только мной одним.

Вскоре выявился один общий принцип: защитные средства, уловки и недостаток опыта ограничивали мою способность оценивать информацию или людей, обладающих мудростью, более глубокой, чем та, которой обладал я сам. Кроме того, оказалось, что я не только не способен пассивно выслушивать эту мудрость, но также временами активно защищаюсь от нее.

Опишу один такой случай. Как-то я отправился на публичную лекцию одного известного психоаналитика в городском лектории Сан-Франциско. Нас собралось приблизительно три тысячи человек. В течение вечера профессор начал излагать в общем виде модель многих уровней сознания и описывать все слагающие его состояния в восходящем порядке – от ординарного уровня к более сложному. Моя реакция и реакция аудитории дали возможность неожиданно пережить прозрение в природу нашего обычного состояния сознания, а также его взаимоотношений с кажущимися более развитыми состояниями. Когда он сделал обзор первых двух состояний, они показались весьма разумными и вполне понятными; третье состояние оказалось менее обычным, а описание четвертого немедленно вызвало особое переживание: я совершенно ясно услышал его слова, был поражен их смыслом – и мгновенье спустя не был в состоянии вспомнить ни единого сказанного им слова. Следующее воспоминание об этой лекции отмечает, что мое внимание привлек храп сидевшего возле меня человека. Оглядев зал, я увидел, что приблизительно четверть аудитории внезапно погрузилась в сон!

Прошло не менее двух недель, прежде чем я начал понимать смысл своего переживания. Это произошло во время дискуссии с одним психоаналитиком, моим другом. Мне стало ясно, что я подвергся массивному подавлению или отрицанию, результатом которого оказалась буквальная и чрезвычайно быстрая потеря сознания; вероятно, то же самое произошло и с другими слушателями, значительное число которых заснуло в то же время, что и я. Для того чтобы подавлять нечто, мы должны, по крайней мере, частично, узнать нечто и счесть его опасным. Однако если в данном случае описания более высоких состояний сознания были узнаны и подавлены, это могло означать лишь то, что они уже были известны, что это знание оказалось отрицанием осознания при помощи активной защиты.

Это переживание и некоторые родственные ему привели меня к тотальной переоценке взаимоотношений между ординарным и более «высокими» состояниями. До того я полагал, что более высокая мудрость достигается при помощи приобретения нового знания и понимания. Однако теперь мне пришлось считаться с другой возможностью – с тем, что мы уже обладаем необходимым знанием, что наше обычное сознание являет собой активно, в целях защиты, суженное состояние ума, что более высокие состояния достижимы не при помощи приобретения чего-то нового, а благодаря освобождению от нынешних систем защиты, а в результате которого проявляются уже существующие способности.

Нет нужды говорить о том, что многие из этих переживаний противоречили моей прошлой профессиональной подготовке. И вот я принялся изучать литературу по экзистенциальной и гуманистической психологии, поскольку мои традиционные психоаналитические и психиатрические пособия почти не содержали информации относительно появившихся у меня переживаний или же предполагали, что эти переживания являются патологическими. Однако вскоре даже в гуманистической и экзистенциальной литературе я стал обнаруживать пробелы, когда начинались перечисления состояний сознания, заключенных внутри диапазона известных переживаний; короче говоря, я начал сознавать, что или я становлюсь в возросшей степени встревоженным – а это, конечно, было не так, судя по тому, что написано в различных трудах о дисциплине сознания, – или некоторые из наших традиционных психиатрических моделей и положений склонны неправильно истолковывать и патологизировать определенные непатологические состояния и переживания, возникающие при повышении чувствительности восприятия. Действительно, я начал подозревать, что значительное число традиционных ценностей нашей культуры, а также положений относительно природы психики в ужасающей степени неверны, иллюзорны и создают ненужные неудобства. Эти подозрения в дальнейшем углубились, когда я углубился в процесс изучения сознания.

<…>

Опасения на пути

Считая себя сравнительно бесстрашным парнем, сорвиголовой (разве я не нырял с высоты? не прыгал с трамплина? не занимался подводным плаваньем? Не прыгал с парашютом? не качался на цирковой трапеции?), я, продолжая более глубокие исследования своей психики, с изумлением обнаружил, до каких размеров доходят мои страхи. Беспокойства и страхи, о существовании которых я совершенно не подозревал, всплывали один за другим, слой за слоем; и эти открытия привели меня прямо в ловушку собственного изготовления. Отсюда я сделал вывод, что, должно быть, представляю собой чрезвычайно боязливую личность; такой вывод на много месяцев растопил мой образ самого себя и своего поведения.

Значительное число этих страхов явилось следствием выхода на поверхность простых тревог относительно своих социальных умений, интимных отношений, производимого впечатления и способностей. Однако еще одно их семейство относилось к моей обеспокоенности по поводу того, кем я стану, что со мной произойдет, если я буду продолжать исследование своего ума и раскрою его; эти страхи центрировались вокруг убежденности, что этот процесс в какой-то мере лишит меня сил и способностей.

Каждый страх проявлялся в виде нового выбора возвращаться ли назад, к безопасному положению, или продолжать идти вперед и подвергаться риску пугающих последствий. Иногда мне хотелось остаться со своими страхами и отступить; часто я защищался особым образом, отрицая даже сам тот факт, что я защищаюсь, и признавая его лишь впоследствии, ретроспективно. Абрахам Маслоу указывает, что ежедневно перед нами встают в качестве стратегии самопроявления десятки решений; и он советует выработать привычку постоянно делать выбор в пользу перспективы роста. Подозреваю, что Маслоу, во всяком случае, недооценил число возможностей выбора; на самом деле здесь перед нами налицо непрерывный процесс, в котором побуждения к самопроявлению соперничают со страхами осознания, вызывая таким образом динамические приливы и отливы в мотивации роста.

Вместе с более глубоким исследованием стала очевидной и следующая истина: все эти страхи, какими бы различными они ни были по своим видимым причинам, оказались основанными на ограничивающих «я» убеждениях. Например, во время своих первых сеансов психотерапии я почувствовал опасение, что при эффективной психотерапии я никогда не смогу чего-нибудь добиться, потому что утрачу большую часть своей мотивации. Я боялся, что без конфликтов и неврозов стану инертным и пассивным и лишусь необходимых побуждений для продуктивной деятельности и достижений.

Однако в тех случаях, когда я делал выбор в пользу роста и продолжал работу вопреки страху, становилось очевидным, что фактически я ничего не утратил. То, что оказывалось необходимым, – это желание освободиться от привязанности, желание пережить вызывающие страх последствия. Но после освобождения дело почти неизменно оборачивалось так, что все, «принесенное в жертву», сводилось к какой-то привязанности и не было каким-либо уменьем, какой-либо способностью.

Существовал также глубокий ранний страх перед перспективой того, что, обратив внимание внутрь, я обнаружу там фрейдовский кошмар. Я охотно предполагал, что открою внутри себя разнообразных чудовищ и призраков, состоящих из неуправляемых эмоций и побуждений, как гнев, зависть, чувственность, жадность, которых удерживает в подчинении только постоянное руководство и подавление со стороны «сверх-я». Я неизменно чувствовал уверенность, что переживание осознания этого внутреннего мира будет в высшей степени неприятным и потребует большой решимости перед лицом отвратительных явлений.

Однако то, что я нашел, оказалось совершенной противоположностью моим ожиданиям. Правда, существовал страх, сильный страх, а также и другие отрицательные эмоции; но они бледнели перед глубинными сферами тепла, радости, заботливости и сострадания, лежавшими под ними. Я начал подозревать, что «бессознательное», которое представляется нам обязательно каким-то зародышевым качеством, на самом деле составляет лишь начальный слой гораздо более положительной сферы бессознательного. Любопытный парадокс заключался в том, что моя вера в существование внутренних призраков эффективно мешала мне смотреть внутрь себя и открывать то, что там действительно находится. Таким образом, эта вера укрепляла самое себя.

Был и страх перед одиночеством: я боялся, что если продолжу исследование, то дойду до положения эксцентричного изгоя, чьи убеждения и переживания столь отличаются от убеждений и переживаний других людей, что делают его обособленным и исключают возможность дружбы и интимности. Меня интересовало, сколько найдется людей, которые смогли бы понять то, что я пережил, с которыми я смог бы поделиться своими вновь появившимися ценностями. Несомненно, чем глубже я уходил в своем исследовании, тем меньше мог рассчитывать найти таких людей, которые способны разделить подобные переживания. Возникала угроза, что ценой глубокого исследования может оказаться жизнь в изоляции от тех, кто не прошел по тому же пути.

Однако и здесь дело еще раз обернулось удивительным и восхитительным парадоксом. Правда, чем дальше я продолжал практику, тем меньше собратьев по путешествию оказывалось со мной вместе; но появились новые связи и новые друзья. Дальнейшая выгода состояла в том, что в этих связях всегда появлялись люди, ушедшие дальше меня; и такие люди оказывались бесценным ресурсом, способным указать путь к дальнейшим ступеням, а также предостеречь против некоторых ловушек на пути. Возможность находиться в обществе подобных людей и учиться у них оказалась одним из подлинных даров всего процесса. С другой стороны, те люди, которые не совершили того же путешествия, включая некоторых моих товарищей по психиатрии, выражали опасения по поводу направленности моей практики. Во время одной групповой встречи с товарищами по психиатрической лечебнице кто-то предположил, что если я буду продолжать свои исследования, мне, по всей вероятности, не удастся функционировать достаточно хорошо, чтобы поддерживать свой профессиональный уровень, а потому, скорее всего, придется оставить психиатрию. Они предположили, что я, вероятно, «кончу тем, что стану продавать свечи на побережье Южной Калифорнии». Сейчас, оглядываясь назад, я с огромным интересом вижу, с какой точностью мои сотоварищи отразили мои собственные страхи, как они проецировали на меня свои опасения. Поскольку мы являли собой довольно однородную группу лиц с некоторой природной одержимостью, едва ли стоит удивляться тому, что мое критическое отношение к разделявшимся нами верованиям и защитным средствам вызывает такие сильные реакции. Сейчас все это кажется очень смешным; но в то время мне было страшно, и если бы не поддержка моего психотерапевта и лиц, занятых сходными исследованиями, если бы не «проверки реальности», я вполне мог бы оставить свои исследования и вернуться к старому стилю деятельности. После этого я действительно переехал в Южную Калифорнию, но пока не начал продавать свечи.

По мере того, как эти и прочие страхи появлялись, исчезали и снова появлялись, я начал открывать новую перспективу в вопросе о том, как и почему они возникают. Первоначально я считал их переживаниями, навязанными мне против моей воли. Однако чем больше я их рассматривал, тем больше начинал понимать, что активно создаю их сам, исходя из воспринимаемой мной потребности предохранить себя. Мне со всей очевидностью начало представляться, что я каждое мгновенье создаю для себя переживания и самоощущение в точности таким образом, каким считаю необходимым. Страх и защита от него не обрушивались на меня, как на какую-то беззащитную жертву; они скорее были чем-то созданным мною самим, созданным активно и намеренно.

<…>

Так или иначе, но я более глубоко принял необычайную мудрость, которая содержится в некоторых направлениях традиционной и современной психологии. В значительной мере против своей воли и не без сопротивления я был вынужден признать, что эти направления в лице своих основателей и практиков знали о деятельности и глубинах ума гораздо больше, нежели я когда-либо мог вообразить.

Иллюзии нашей культуры

Как же могло случиться, что я знал так мало, так заблуждался? Как могли мои убеждения оказаться столь неполными и ошибочными? И как мог я оставаться подобным невеждой относительно своего опыта и своего «я»? В ретроспективном обозрении мое собственное невежество поражает меня, и я подозреваю, что, если это путешествие к собственному раскрытию, как я надеюсь, будет продолжаться, лет через пять я с изумлением оглянусь на его нынешний уровень.

Однако я подозреваю также, что мое собственное незнание, ограниченные убеждения и иллюзии представляют собой отражение, как бы особый микрокосм, в котором проявляются ограничения, связанные со всей нашей культурой. До того как я предпринял это исследование, мои верования, страхи и космологические представления в большой степени были приспособлены к тем нормам культуры, в которые я, как предполагалось, был включен. Если это так, тогда мы весьма действенно разделяем массовый гипноз своей культуры. Это утверждение звучит преувеличением; но едва ли можно считать его новым: оно повторяется всеми дисциплинами сознания по меньшей мере три тысячи лет. Мы верим, что наши внутренние глубины и наша природа по своей сути являются выражением врожденного животного начала; мы считаем их истерзанными чувством вины, ненадежными; мы считаем, что от них надо постоянно защищаться, что их нужно подавлять. Такие убеждения и страхи мешают нам обратиться внутрь, прийти к источнику собственного опыта и самим увидеть, правильны ли они. Таким образом, иллюзии остаются непроверенными и приобретают устойчивость благодаря тем самым страхам, которые они же создали.

Награды искания

Я обратил особое внимание читателей на многочисленные страхи и трудности, связанные с исканием понимания самого себя; но для равновесия следует отметить, что само это искание никоим образом не было сплошным неудобством, сплошными затруднениями. Наград было больше, чем нужно; ибо, несмотря на то, что мои собственные исследования явились частичными и неполными, они также оказались источником радости, восхищения, понимания и значимости. Постепенно, как бы в форме флуктуации, уменьшался страх, исчезали тревоги, конфликты и другие психологические страдания. Конечно, это состояние никак нельзя назвать полным, непрерывным или постоянным. Оно, как мне кажется, скорее, следует циклическому, хотя и постепенному курсу эволюции. При первоначальных успехах я надеялся устроить дело так, чтобы мне можно было навсегда утвердиться в некотором «успешном» состоянии, из которого я уже никогда не опущусь вниз; а когда в действительности я вышел из него, меня охватило недоумение: не было ли все это ошибкой, не обманулся ли я, достиг ли вообще какого-нибудь прогресса? Однако после сотен и тысяч подъемов и падений я понемногу учусь сохранять некоторую степень психического равновесия и не отождествлять себя во всей полноте с настроением в данный момент.

Другим источником все более глубокого наслаждения стали взаимоотношения – и это произошло вопреки моим опасениям кончить жизнь участью одинокого изгоя. Результатом повышенной чувствительности восприятия и самонаблюдения оказалось повышение сочувствия к другим людям и понимания. Это, в свою очередь, как будто облегчает развитие сострадания. Я чувствую, что, по крайней мере, отчасти, стал острее осознавать страдания других людей. Признав совместную природу нашего благонамеренного, но неискусного поведения, я нахожу, что умею лучше понимать те способы, при помощи которых люди создают для себя страдания; теперь я менее склонен осуждать их за это. Вспоминается французское изречение: «Все понять – значит, все простить».

Существует также радость сообщества людей, совершающих то же самое «путешествие». Вместе с такими людьми я чувствую общую цель, которая, по крайней мере, частично, преодолевает обычные преграды личности и культуры. Все мы пытаемся учиться и расти; и, поскольку этот процесс встречает препятствия со стороны эгоизма, мы все стараемся помогать другим всеми доступными нам средствами; не беда, что эти старания оказываются неполными или тщетными. Иногда и здесь существуют зависть, соперничество и горечь и все же они также оказываются зерном для мельницы.

Зависть и соперничество могут возникнуть и в виде реакции на тех людей, которые ушли дальше, чем я, научились большему, чем я; но обычно возникает чувство глубокой благодарности – за то, что они расчистили дорогу, за то, что оказались рядом со мной и указали мне путь. Я способен подойти к пониманию слов одного мудреца: «Пусть некто месяц за месяцем тысячекратно в течение ста лет совершает аскезы, и пусть другой воздаст честь – хотя бы на одно мгновенье – совершенствующему себя. Поистине, такое почитание лучше столетних аскез».

Одним из самых удовлетворяющих результатов была повышенная способность содействовать облегчению страданий других людей. Стало вполне ясным одно: мы не в состоянии вести с успехом глубокие поиски понимания и роста только для самих себя. В противоположность некоторым распространенным ошибочным представлениям исследование подобного рода в своих конечных целях как бы уводит от нарциссической занятости собой и эгоизма, а не приводит к этим качествам. Правда, начиная путешествие, мы берем с собой свои эгоистические привычки и неврозы; разумеется, внес свою долю и я. Да, мы действительно можем пройти через эгоистическую занятость собой и раздутое «я»; вероятно, некоторые из нас остаются привязанными к этой стадии в течение долгого времени. Но существует опасность принять ступень на пути или ловушку за подлинные его цели и возможности, существует опасность предположения, что весь путь и есть ловушка. Однако будет ошибкой предполагать, что существование поверхностных исследований отрицает существование более глубоких исследований.

Всякому, кто продолжает путешествие более длительное время, быстро становится ясно, что эгоизм проблематичен, поскольку укрепляет такие разрушительные мотивы и состояния, как алчность, гнев, ненависть, чувство вины. В понятиях психологии эгоизм считается неумелым образом действий, причиняющим страдания самому действующему и другим людям. Рано или поздно от практикующего, который пожелает идти дальше, потребуется работа по преобразованию всех форм эгоизма и потворства себе, по избавлению от них. В самом деле, работа по преобразованию своих неврозов и по освобождению от неразумных привычек – это и есть путь. Это обстоятельство является интересным примером разрушения дихотомии между «я» и «другими», между «мной» и «вами», потому что такой тип служения воздает как дающему, так и получающему.

По мере того, как «путешествие» идет все дальше, мы в возрастающей степени чувствуем, как оно огромно, как важно, как торжественно. Действительно, оно как будто ведет нас к самым основным и фундаментальным вопросам человеческого существования. Когда-то я считал, что ответы на эти вопросы можно найти во внешнем мире; сейчас я понимаю, что их следует искать внутри самого себя. По мере углубления моих исследований, они как бы выказывают собственную магнетическую силу, притягивают меня к себе с возрастающей интенсивностью, создают мягкий императив быть тем, чем я могу быть, содействовать миру всем, на что я способен.

Такое подчеркнутое внимание к положительной стороне не говорит о том, что я не допускаю ошибок, что я уже научился. Напротив, необходимо признаться, что мне во многих случаях трудно даже вообразить, что я не ошибаюсь. Кажется, характерной чертой этой игры является тот факт, что «я» ищет способы употребить любое новое знание, переживание или понимание для самовозвеличивания. Таким образом, даже наиболее возвышенные цели и переживания могут быть применены неправильно; и это явление в дисциплинах сознания называется «эгоизмом».

Однако «путешествие» продолжается; я не имею представления о том, куда оно меня отсюда приведет; чем больше я для него открываюсь, тем менее предсказуемым оно становится, потому что выбор роста обычно совершается в сторону неизвестного. Но вот одну вещь я усвоил: какими бы замечательными ни казались мне наш ум, наше «я» и все их исследование, мои убеждения обычно оказываются фильтрами, ограничивающими еще более глубокое понимание.